Сегодня (28.03.2024)
Завтра (29.03.2024)
На сегодня (28.03.2024)
На завтра (29.03.2024)

Согласны ли вы с тем, что Одесса признана самым комфортным городом Украины






Ваше творчество

-
Анекдот | Стих | Рассказ | Фото
-

МАНЬКА

- Итить твою, окаянный!
Толстая краснолицая тётя Зина, в стираном переднике, стоя за ящиком, заменявшем ей прилавок, сердито потрясала желтым полотенцем вслед убегающему со всей прыти босоногому мальчишке.

-Манька, ты что же это рот роззявила, а? Ты что, не видишь, что делают, а? Яблоко-то у тебя, яблоко, гляди, прям из-под носа утащили! Шпана окаянная!
Манька вздрогнула и посмотрела туда, куда указывало полотенце. Вздохнула печально:
-Ох, тёть Зин, тут разве углядишь? Они ж всё сами по себе, видно, ни отца, ни матери, а то с чего бы ему? Жалко все же, прости Господи.
-Да будет тебе жалеть! Так с твоей жалостью и сама голодать будешь.
И тётя Зина, круто повернувшись, уже сладко улыбалась покупательнице:
-Милая моя, да посмотри ж на эти яблочки! Это ж мёд чистый, крупненькие, нигде ни червячка, ни мятости. Уступлю хорошо, сколько тебе?..

Привоз начинал жить своей жизнью просто с рассветом.
С утра съезжались молдаване, на старых телегах, груженных огромными плетеными корзинами с дарами земли: картошкой, яблоками, вишней, зеленью. Лошадей выпрягали, и становились торговать. Сгружали мешки, корзины, большие бочки с наливками, кричали, ругались, занимали места, суетились. Ряды фруктов и овощей тянулись с Преображенской до проспекта, раскладывались как придется- на самоделанных деревянных прилавках, на мешках, телегах, перевернутых корзинах, просто на земле, и начинался новый день.

Еще не были залечены рваные раны войны, и страна только готовилась праздновать второй год Великой Победы. Привоз тогда кормил многих, да что там многих, пол-Одессы. Здесь торговали всем, чем только можно и нельзя, скупалось-продавалось краденое, собирались днем домохозяйки, патлатые старухи, мужики, мастеровые, биндюжники и воры. Послевоенный голод и разруха ощущались тут, в этих ярких рядах, не так остро, а потому именно Привоз стал приютом для многих нищих и убогих, инвалидов- безруких, безногих, на каталках-дощечках, искалеченных войной, спивающихся и ненужных никому, которым некуда было больше идти- героев своей великой страны.
И для цыган и беспризорников, голодных, грязных, несчастливых отчаянно.
Они рыскали, просили, подбирали, брали без спросу, и тем жили.

Манька жалела их, этих ненужных детей. Ей-то Бог своих не дал, и мужа забрал.
Работы в городе, встававшем из руин, для нее не было решительно никакой, но ведь надо было как-то выживать, и как-то потихоньку, от очаянья, приладилась она торговать, хоть и стеснялась страшно, и совсем не умела.
Еще не старая, лет сорока, худая, бледная, встречалась она поутру с тётей Зиной с соседнего двора, у которой трое ртов и ослепший от осколка муж, и шли они засветло на Привоз, торговались отчаянно (всё больше Зина, за двоих), чуть дешевле у молдаван, тех, что не могли стоять с товаром, и торопились назад, брали яблоки, картошку, буряк, сливы, и становились в своём месте. Брали немного, чтоб распродать к вечеру, и не нести назад, на завтра. Но тёть Зина была бойкая, за словом не лезла, и уже к трём шла пустая домой, хоть и брала много больше, а Манька стояла, было, еще долго, и стеснялась хвалить, и деньги брать тоже стеснялась. Да куда деваться.
Торговля шла потихоньку, народ был беден, но как-то все же можно было жить. И так шли унылые месяцы.

Через два дня после того происшествия поутру они раскладывали ящики, и тётя Зина толкнула Маньку локтем:
-Глянь-ка, глянь, тот же, а я запомнила его, запомнила! Смотри, Мань, стащит чего.
Манька и так смотрела. Невдалеке стоял мальчишка, лет девяти, очень худенький, с выцветшими светлыми волосами. Босые ноги его были грязны, ветхие штанишки уже не прикрывали щиколотки. Остренькие ключицы выпирали из-под рваной рубашонки, на худеньком личике горели голодом глаза.
Он пробирался среди лотков, воровато глядя по сторонам.
- Эй ты!- закричала Зина- а ну иди отсюда, иди!- и замахнулась полотенцем.- Ишь, шпана!

-Подожди, тёть Зин, он, наверное, есть хочет- вступилась Маня.
-Мальчик, мальчик, подойди не бойся- и протянула ему яблоко.
Мальчишка сверкнул глазами, недоверяя, но голод взял верх, и он осторожно подошел, взял яблоко, кивнул, но ничего не сказал. И Манька спохватилась:
- Ты ж голоден, да? Подожди-ка, подожди- быстро говорила она, разворачивая полотенце, и доставая из него вареное яйцо, кусочек черного хлеба и мятый помидор- на-ка, возьми!
Он схватил жадно, и смотрел на нее во все глаза, а потом развернулся и быстро ушел.
-Ох, не знаешь ты беды, Манька, наивная, даром что возраст- недовольно сказала тогда тётя Зина.

Маня стала высматривать его среди других каждый день, и когда он появлялся, и крутился там, звала, и делилась с ним своими нехитрыми обедами- яйцами, вареной картошкой, огурцами. Он брал пугливо, кивал и молча уходил, а Манька смотрела вслед жалостливо. И тётя Зина неодобрительно качала головой, что вот, мол, «обормотов приваживаешь, а они ж потом воруют...».

Как-то незаметно мальчишка этот попривык к ней и разговорился. И тогда Манька узнала, что зовут его Семёном- Сенькой, значит; что папка его пропал на фронте, а мать не успела выбежать из дома, который бомбили, да так и осталась там, в завалах.
Еще была бабушка, на Молдаванке, у которой он был потом. Бабушка учила его читать, и писать научила немножко, да умерла совсем недавно, с год назад, и соседи хотели сдать его в детдом, да только он испугался, в детдом не захотел, и сбежал.
К зиме Сенька прибился к другим таким же, беспризорным, к тем, что стайкой-шайкой, а главным у них Васька по кличке Воробей- от фамилии; и зиму провел с ними, как придется. А зима была долгая, снежная и страшная, и почти никто не подавал, и в ту зиму трое у них умерли: Санька, да второй Санька, и Шпыня, цыганенок (имени его никто не знал); и все они умерли по очереди, оттого, наверное, что зима и еды очень мало. Так просто засыпали- а утром- все, нет.
Только вот потом Сенька не поладил с Васькой (тот ботинки его забрал, только зачем- они и Сеньке жали, а Васька ж старше), и Воробей избил его сильно, и пришлось уйти. А к другой шайке так и не прибился, и не хочет, а ест, что где дадут, или возьмет- он смущался, и не говорил «украсть».
И его ловили иногда за шкирку, но давали тумаков и отпускали, а Маня (она сама просила себя так называть, мол, «какая же я тётя») ему нравится, потому что добрая и руки у нее теплые.

Месяца через два Манька позвала Сеньку к себе в гости, в коммуналку, да только он засмущался тогда, и почему-то не пошел, а после не показывался с неделю.
А через неделю появился в торговых рядах, был бледен и кашлял сильно, и еле держался на ногах, и был очень, безумно голоден.
Ел жадно, шмыгал носом, и говорил, что простудился, когда ночевал на море, под пирсом, а ночью стало очень холодно, даром что лето.
И кашлял надрывно, надсадно, страшно.

Тут Манька решила: хватит. Слабого, увела Сеньку к себе, в коммуналку, ложила в постель, укутывала, и поила чаем, горячим-горячим.
А ему было так плохо, в горячечном бреду маму звал, и бабушку, и Манька плакала рядом, и держала его за горячую ручку. И сосед, старичок-доктор, сказал, что совсем беда.

Да только Манька выходила его. И Сенька остался с ней насовсем.
Она днем ходила на Привоз, торговала, а он дома был, или с ней ходил, или на море, бычков ловил, крупных. Их расплодилось за войну- никто ж не ловил. И соседи совсем привыкли к нему. Маньку он звал просто по имени, и очень любил, когда она снимала вечером свои латаные, штопаные платьечка, одевала старенькую ночнушку, и ложилась спать рядом, обнимая его худой рукой.

Так они прожили до октября. Манька однажды принесла раздобытую где-то старую книжку, и читала ему на ночь такие же старые сказки, и говорила, что мама его, с небес- а она там, у Боженьки- все видит, и улыбается.
Да только Маня сама часто все ходила грустная, и будто тоньше становилась с каждым днем, и целовала Сеню в выцветшую, соломенного цвета макушку, и гладила по голове, и печально почему-то смотрела.

В середине октября к Маньке приехали гости.
Высокая, красивая, очень полная и очень смешливая троюродная сестра, с невероятным именем- Аделаида, но все называли её просто- Деля, а с ней муж, тоже высокий, но худой, Аркадий, вернувшийся с войны полуседым и без пальцев на левой руке. Деля была шумная, и от всей ее фигуры веяло уверенностью и жизнью.
Она шумно расцеловала Маньку, и Сеньку, стоявшего рядом, тоже расцеловала, хоть он и всяко уворачивался.
Аркадий же совсем по-взрослому пожал ему руку, и внимательно смотрел на него теплыми своими глазами.
-Вот, Деля- тихо сказала Манька- это Сенечка, про которого я тебе писала.
-Какой хороший мальчик- искренне улыбнулась Деля, и спохватившись, взмахнула руками:
-Ах, ну что же мы стоим, давай, Маша, разбирай сумку, там гостинцы тебе, и Сёмочке. Давай-давай, накрывай на стол, чем Бог послал, обедать!
И сама тут же, не дожидаясь, разбирала-разворачивала свертки, громко рассказывала про Москву, шумно смеялась, и гладила Сеньку по голове.

Неделю спустя, в ночь перед отъездом Дели с мужем назад, в большой общей кухне, они сидели за столом, когда вся квартира спала- он и Манька.
Её худенькие руки с прожилками вен бессмысленно теребили платок, и, опустив глаза, она говорила ему:
-Миленький, Сенечка, тебе надо с ними ехать. Я потому и писала им, чтоб приехали. У них деточек своих, как и мне, Бог не дал, они за тобой и приехали. Они уже полюбили тебя, Сенечка. Деля с Аркадием хорошие люди, он фронтовик, профессор, преподает, очень уважаемый человек. А что ты со мной, здесь? Ты пойми, нельзя нам жить вместе. Никак нельзя. Я бы очень хотела, Сенечка, но я не вытяну тебя одна, не успею. А тебе в школу надо, человеком становиться. Что ты со мной?
А у них там, в Москве, квартира большая, отдельная, а не как здесь, у меня. Живут хорошо, тебя усыновить хотят, игрушки у тебя будут, и книжки. Ну же, миленький, поезжай с ними.
Сенька смотрел в пол, насупившись, и только повторял:
-Я не хочу в Москву, не хочу игрушек, Маня. Я хочу остаться с тобой. Я же тебе помогать буду. Зачем мне с ними ехать?
И как-то совсем не по-детски серьезно добавил:
-Ты же без меня пропадешь.

-Сенечка, да пойми ты!- она запнулась, подбирая слова, но решила не говорить ему всего, что давно уже знала и чувствовала сама, и отчего было ей еще горше- тебе там будет лучше, там столица, друзья будут, и брюки тебе новые надо- ты вон, поди, из этих вырос. Пожалуйста, Сенечка... Обещай мне, что поедешь, очень тебя прошу. Поверь мне, миленький, не могу я. Мы письма будем писать друг другу. Пожалуйста, миленький.
И он долго хмуро смотрел на нее, а потом коротко сказал:
-Хорошо, Маня, я поеду, обещаю.
И, чтобы не плакать, и не показывать ей своего лица, рванул дверь, и выбежал во двор, в ночь.

Только отшумел осенний дождь, и в рваные старые ботинки набралась вода сразу, а он шел со двора, не зная куда, бродил по улицам, и был совершенно одинок. Потом вернулся, но домой не хотелось совсем, и Сенька забился под старую деревянную лестницу, ведущую к ним, на второй этаж, и долго-долго плакал там, один, вместе с дождем, а потом, к утру ближе, от переполнившего чувства, с которым надо было что-то сделать, царапал отчаянно старым гвоздем по крашеной мокрой древесине...

* * *
Поезд, мерно отстукивая ритм, медленно въезжал на одесский вокзал.
Семён Аркадьевич, полный, пожилой, не совсем уже здоровый мужчина, вышел на перрон, остановился. Пятьдесят пять лет, как вчера было, что стоял он здесь с Аделаидой, Аркадием, закутанный тепло, и Манька целовала его, плакала, и долго потом шла за вагоном. Все плакали. И он сам, и Аделаида, и Аркадий сморкался странно.

Маню часто вспоминал сначала. Лежа ночью под одеялом, в большой квартире, в своей комнате, мечтал, как вырастет, поедет в Одессу, и привезет ей много-много отрезов всяких, на платья. И бусы ей привезет, из янтаря. Деля, мама, носит такие- красивые, крупные желтые камешки. Маня будет очень рада бусам, и ему, Сеньке.

Поначалу Манька писала ему письма. Спрашивала, как он, просила, чтоб учился хорошо, был послушным, писала, что любит его очень-очень, и никогда вообще не забудет.
Сенька отвечал ей, что учится он хорошо, и почти уж всех одноклассников догнал, книжки читает, скучает сильно, и обязательно они приедут летом в Одессу, и тогда уж он покажет Маньке, какие у него красивые солдатики, и синяя рубашка, и рисунки ей свои привезет.

А к середине весны письма перестали приходить совсем. А потом Сенька шел в кухню и услышал разговор: Деля говорила мужу, что соседи написали- Маня умерла в начале апреля, от совсем странной болезни- от рака. И кто такой рак- Сенька знал, потому что тогда еще, в Одессе, видел их на Привозе, но почему от этого можно умереть- не знал. И не понимал- как же так это- его Манька, худенькая, совсем еще молодая Манька в латаном платьечке - и чтобы умерла вдруг, и что нет больше Мани, и писем ему никто больше не напишет, и не попросит учиться и быть послушным мальчиком, и...
Он зашел на кухню, и хотел спросить, а взрослые сразу замолчали. И он не стал ничего спрашивать, а просто повернулся и пошел в свою комнату, и лежал лицом к стене, на ставшей вдруг совершенно мокрой подушке, вспоминая ее руки, ее короткие стриженые волосы, и латаные ее платьечки.

А потом, конечно, все начало забываться. Детская память неглубока, недолга, и страдать страстно не может, и каждый новый день, и школа, и друзья, и игрушки все дальше уводили его в новую жизнь, совсем прощаясь со старой. Манька осталась где-то глубоко, в закоулках детской памяти, и стала такой прозрачно-призрачной, что как будто и не было ее совсем.
И страна оживала после войны.
В Одессу они больше не поехали никогда.

Сенька вырос, институт закончил, женился, детьми обзавелся двумя, стал ходить в костюме, стал большим начальником, ездил на Волге с шофером. Аркадий, папа, умер, когда ему, Семену, было двадцать семь- и это стало страшным ударом.
Деля, мама, ушла позже, и он тоже страдал.
А потом и это забылось, и вспоминалось без страданий и слез, как должно.
И вот уже пенсия, и уважаемая всеми старость уважаемого и нужного человека. Дети выросли, дочка старшая вышла замуж в Германию, и родила ему, там, внука, а младший сын в престижном институте учится.

А потом вот как-то странно ему стало- потянуло почему-то невыносимо в Одессу, посмотреть, вспомнить, где родился. И тогда уж билет на поезд (самолетами всё боялся, не доверял), граница, разделившая теперь на куски-обломки когда-то великую страну, и вот уже одесский вокзал.
И людей так много, точно как тогда.
Центр, горластые таксисты, вещи в гостиницу- и потом туда, скорее туда, где осталась часть детства, просто чтобы знать- как там сейчас?

А Привоз стоял все так же, будто навсегда, большой, сердцем города. Семен Аркадьевич пошел туда, и ведь знал же, что поменялось все, но ходил, и дивился всему. Лавок больше нет, а есть каменные широкие прилавки, и два корпуса- видимо, построенных много после войны- добротные, с высокими потолками. А торговки вот не меняются (он улыбнулся). Те же бабы, в фартуках, с полотенцами, горластые и невозможно краснощекие. И рыба, и куры битые, желтые, толстые, и брынза, и сметана, и масло- и много всего, благополучного.

Шел дальше, искал глазами кусочки детства, только ничего уже не осталось от той жизни. Совсем ничего.
Он дошел рядами до Преображенской, почти до самых ворот. И услужливая память подсказала ему вдруг, что находится он на том самом месте, где полвека назад она, Манька, позвала его тогда, где кормила его вареными яйцами, помидорами и хлебом, и внимательно и серьезно смотрела, как он ест.
И как-то сразу понял он, куда ему надо дальше, и зачем он приехал в этот город.
Он вышел за ворота, перешел рельсы и быстро, как только можно было, пошел туда, в ту квартиру, куда Манька привела его летом сорок седьмого, голодного, грязного и больного, и где поила чаем, горячим-горячим.

На Пантелеймоновской еще стояли двухэтажные дома, облупившиеся, треснувшие по фасадам, древние, ненужные, готовые к расселению, и там еще- в некоторых окнах было видно- жили такие же никому не нужные, брошенные всеми люди. Сенька без труда нашел свой двор, зашел в арку, и увидел то, к чему совсем был не готов, хоть и понимал умом, что будет именно так.

Их старый двухэтажный флигель был давно разрушен, и от него осталась только лишь часть передней стены, бог весть почему не упавшей, с пустыми бойницами окон, в которых зияло небо. Тут больше никто не жил, никто не радовался, никто не страдал, никто не рождался, не женился и не умирал. И еще один обломок прошлого- старая, полусгнившая лестница все так же была на своем месте, держалась из последних сил за стену, готовая уже рухнуть и рассыпаться в прах.

Виноград вился по ней, и Сенька понимал, что теперь уж не осталось совсем ничего. И на что ты надеялся, старый дурак?
И пошел со двора. Да только в самой арке остановился, как будто не сам, а что-то далекое, смутное совсем, остановило его, и побрел назад.
И еще не успел понять, что делает, и зачем, как стал под этой лестницей, раздвинул ветки винограда, и долго всматривался в трухлявые бруски.
Он наклонился еще ближе, и почувствовал, как глаза будто сами по себе, без его воли, становятся мокрыми, так что ни смотреть, ни сморгнуть, потому что польется по щекам, и тогда уж не остановить. И пригляделся снова, и трогал пальцами, потому что так быть не могло совсем.

На желтой древесине, в укромном месте, в самом углу, детской рукой, гнутым гвоздём, все норовившем тогда выскользнуть из рук, корявыми неумелыми буквами... осталось то самое, что он нацарапал тогда, в последнюю ночь, уезжая на пятьдесят пять лет, чтобы потом все забыть; та самая отчаянная, самая большая и важная детская клятва:
«Я вирнусь к тибе Манька».

Он стоял перед ней, и все трогал, не веря, эту лестницу, этот виноград, эту старую стену, а потом развернулся и пошел со двора.

И в бессмысленном людском потоке, все куда-то спешащем, суетливом, плакал не стесняясь седой, в дорогом костюме, полный пожилой Сенька, и повторял не замечая, шепотом, теперь уж только самому себе: «Я вернулся, Маня, я вернулся...».
И равнодушная толпа сторонилась, как сумашедшего, и обтекала его со всех сторон. __________________
Вам понравилось? Да Нет
Баллов: 51
Отправил: Dashiki / 09.01.2011 18:06
-
Комментарии посетителей | добавить
-
баллов 2 | + - | 06.03.2011 13:54
Татьяна пишет:
Прочитала рассказ с огромным удовольствием!Вспомнила свое детство.Я - послевоенное поколение одесситов.Родилась и выросла на Б.Арнаутской угол Александровский пр-т.Помню старый рыбный корпус,на его месте сейчас " Остров ".Помню черноморскую малосольную скумбрию.........Ностальгия за той ,старой Одессой!!!!!!!!!За нашими одесскими двориками,соседями всех национальностей,их дружбой и взаимовыручкой!!!!!!!!!!!!!
-
баллов 0 | + - | 21.10.2011 14:14
Елена пишет:
Рассказ тронул до слез. Спасибо, что пишете о таких простых бесхитростных и добрых людях, настоящих одесситах. Равнодушие - вот что душит нас сегодня, а тут после войны, в голод, о чужом ребенке как о своем... Мало сейчас таких ЛЮДЕЙ осталось
-
баллов 0 | + - | 03.04.2012 14:27
Капочка пишет:
Огромное спасибо за рассказ,за то удовольствие, с которым читала...
-
баллов 0 | + - | 05.04.2012 10:31
Капочка пишет:
не удержалась,перечитала еще раз...Какой хороший сюжет для фильма,про Одессу,послевоенные годы,весь колорит Привоза,коммуналок,ах, какой фильм можно было бы снять...
-

Комментировать

ваше имя
комментарий
Ваше имя
Название
Вам слово!