Запах...
Коммунально-соленый. Общий.
Жарено-рыбно-самогоно-матный...
Примус греет соседский
прокисший борщ.
Муха запуталась в тюли мятой.

За стенкой хмельной скандал
про мать-
перемать-и-просукуклаву,
провечно-буржуйский-мир-виноват.
Опять на работе
застряла мама...

И долбишь гаммы соседям
в бок,
терзаешь "Тетрадь для клавира" Баха.
На кой?
Друзья под окном зовут. И ждет
нас море...
Маслины пахнут...

Шелковица мажет сладостью рот.
Ладони грязно-сиренево
липнут.
А солнце, зараза, слепит и жжет!
Чайки таранят
прибоя брызги...

Ныряешь всласть, чтоб зубам -
стучать!
И песок раскаленный пустит согреться.
Да, это просто мой личный
рай...
Застрявший в памяти
в файле "детство".

На усталость умножены будни и даты.
Пояса часовые жуют циферблаты,
вновь штормует ныряющий нос.

Ужин в спешке и снова пропущенный завтрак.
План прилечь, утонувший в промокшем закате,
тянет нервов натянутый трос.

Вновь надежда на отдых на леер повисла.
И поток надоедливых офисных писем
подытожит натруженый день.

Весть из дома разбавит рутинную ношу.
Детектив обреченно, неначатый брошен.
Не до книг, не до фильмов. Мигрень.

И промокший комбез на спине прилипает.
Бункеровка под крик надоедливых чаек,
и на вахте опять не присесть.

Переходы, заходы, маневры, простои.
И ветра лупят в бок на соленых просторах,
где под килем тех футов не счесть...

Моим был лишь забывчивый грифон
из чугуна в арахисовом парке:
на фото – только я и только он,
мне – пять, ему – четыреста. Подарка
я ждал тогда от каждой из ветвей
над местом развернувшегося детства.
И веселей, и строже, и больней
пристроилось пространственно соседство
из осознаний плотностей поры,
изведавшей замедленную радость.
Бульвары, фотографии, дворы
за гаражом разрушенным остались.
И, подпирая сочетаньем снов
оставшуюся неизменной душу,
я в перечне не выключенных снов
ни строчки исключений не нарушу.

Позабытая роль номерка на руке
за бечёвкой из неухоженной раздевалки,
где мячи, таланты, круги, скакалки
сочетались, как галька в огромной реке,

никогда не бывшей поблизости от
такого горячего летом пляжа
своенравного города без высот
или явных низин. Он всегда в раже


пребывал из фруктов, рыб и острот.
Проступившая соль на лодыжках ног
там, где ловилась рыбка-бананка.
На румынско-греческий солевой слог

попадалась нередко красота-смуглянка,
изогнувшаяся над большим заливом радуг
огневая ундина, что раз в году
отнимала сполохи у красных ягод,
подававшихся к праздничному столу.

Заохотив взгляд, черноморский «бычок»
улизнул с крючка рыбака удачи.
От шлепка об воду ушёл хлопок
без оглядки, потому что не мог иначе.

Полукруглая арка
у входа на пляж «Ланжерон».
Жарко, жарко.
Аккордеон.

Запах юга, волны,
неустанной в своей теплоте.
Мы вольны.
Мы не эти, а те.

Освежающи лики
на тропах и просто вдали.
Исцеляющи блики
солёной воды.

Жизнь до школы.
И рядом свои затевают пиры
вкруг акации пчёлы,
сахаристы, быстры.

И те же голоса. И то же своеволье.
Распахнутых окон печатный силуэт.
Знакомые дома. Знакомое подворье,
Оставившее в долг запомнившийся след.

И пыльный балаган.
И пыльные предместья.
Над охристым песком – немеряная синь.
Избитые слова. Избитые известья.
Неутомимый гам и торг – куда ни кинь.

Неповторимый шарм.
Неповторимый лепет.
Над каруселью лжи – другая карусель.
Сокрытый в чаще звон.
Сокрытый в пене трепет.
И жгучих глаз твоих смеющаяся щель.

В краю, где с высверком гроза
вдруг повышает голос вдвое
и глаз ночная бирюза
глядит на небо грозовое,

в краю, где воздух тих и чист,
ты видишь в сновиденьях ранних
протянутый с балкона лист
в узорах бога филигранных.

В столице южной белы тополя,
а белоснежная бумага изомерна
и мягкотела. Лучше здесь земля
и меньше блюдо Олоферна.

Здесь бог плывёт на лодочке иной,
чем тот, кто шествует вверху
над облаками,
бывая часто весь и только мой,
и не над тополями.

Назначить обыск могут в полночь здесь,
а после познакомиться в постели...
Здесь торжествует вишенная весть
и всё не так, как в самом деле.

Здесь дважды два бывает часто пять,
а четырём здесь возвращают прочность,
когда пора как будто бы кончать
и ратовать за точность.

Из камня сырного с ракушкой
ты, на виду у катакомб,
царевной-женщиной-лягушкой,
всем подарила свой апломб.

Ты вся разбег и вся участье
в торговле счастьем в два крыла,
сюжетами из самовластья
и тарантеллами ковра.

Любовью и своим тимпаном
так выложила свой костёр,
что мотыльки в бреду туманном
в тебе сгорают до сих пор.

Здесь воздух при поддержке света
свой запах берегу отдал,
в который плоть твоя одета
и где сам чёрт тебя качал.

Всяк жив внутри твоей легенды
и отпирает свой засов,
когда одесские календы
играют ласточками снов.

И нет конца твоим основам,
твоим рассветам и ночам,
ни старым, ни безбрежным новым,
в чём и расписываюсь сам.

По рельсам я тебя узнáю,
по ржавым, кованым крюкам,
по чуть обглоданному краю,
по спинам женщин, по садам,

по звукам твоего трамвая,
по дыму парковой листвы
осенним днём, по чашке чая,
по повороту головы,

из крана по воды журчанью,
по несвершившимся делам,
по россыпям воспоминаний,
по сохранившимся следам,

по пустоте одной бутылки,
по вскрику, по движенью глаз,
по захудалому обмылку,
по рacоположенью рас,

по скрипу лестниц заповедных,
по блеску форточных окон,
по эху окликаний бедных,
по ставкам на последний кон,

по дыму из трубы, по ваксе,
по дрожи стареньких перил,
по запаху воды, по кляксе,
по теням брошенных могил,

по старым шпалам при вокзале,
по запахам небытия,
по занавескам из печали,
Одесса – Родина моя...