Снова ты? Ах, дворняга рыжая.
Нарядилась приятной глазу!
Оголяешься по-бесстыжему.
Пунктуальная ты, зараза.

Что стучишь снова в окна каплями?
Не впущу! Не скули ветрами.
Не шуми ты каштана лапами,
и не меряй мой дом шагами.

Заявилась? Опять растрёпанна?
Тучи хмурые вновь нагнала.
Раскидала свой плащ заштопанный,
и завыла романс сначала.

Ах, бродяга ты беспризорная,
бесшабашная ты пацанка!
Распахнула глаза озёрные.
Что ты ластишься, хулиганка?

Что ты нежишься, притворюха?
Я не верю твоим обманам.
И не буду я гладить брюхо,
не виляй ты хвостом тумана.

И не вой за окном печально,
и в истерике зря не бейся.
Не тебя я теперь встречала.
Коль пришла, заходи уж, погрейся...

Сборник "Калейдоскоп фантазий"



Уже отошла ото сна
природа, взбодрённая солнцем.
И пёстрая кошка-весна
мурлыча, ласкает потомство.

У неба распорото дно,
и бесится ливень весенний.
А кошка лелеет теплом
и пестит свои порождения,

которые быстро растут,
в любви развиваясь по праву.
Сады утопают в цвету.
А мягкие, буйные травы

насытились солнцем сполна,
богатые сочною краской.
И нежится кошка-весна,
мурлыча счастливые сказки...

Стояла крепость веками,
менялись только знамёна.
И вместо зорких дозорных
бдит со стены объектив.

И над воротами факел
был заменён на неоны.
Былых времён лихолетье
и темноту покорив.

Чередовались столетья,
листвой мелькая. А травы
свои владенья асфальту,
смирившись, сдали в бою.

И феодал современный
коня с решетчатой мордой
загонит в стойло на кафель,
прибив эфира волну.

Стояла крепость веками,
менялись только знамёна.
Росли антенны на крыше,
росло каналов число.

Чередовались столетья,
листвой мелькая. А нравы
людские грани позиций
меняли проще всего...

На усталость умножены будни и даты.
Пояса часовые жуют циферблаты,
вновь штормует ныряющий нос.

Ужин в спешке и снова пропущенный завтрак.
План прилечь, утонувший в промокшем закате,
тянет нервов натянутый трос.

Вновь надежда на отдых на леер повисла.
И поток надоедливых офисных писем
подытожит натруженый день.

Весть из дома разбавит рутинную ношу.
Детектив обреченно, неначатый брошен.
Не до книг, не до фильмов. Мигрень.

И промокший комбез на спине прилипает.
Бункеровка под крик надоедливых чаек,
и на вахте опять не присесть.

Переходы, заходы, маневры, простои.
И ветра лупят в бок на соленых просторах,
где под килем тех футов не счесть...

Запах...
Коммунально-соленый. Общий.
Жарено-рыбно-самогоно-матный...
Примус греет соседский
прокисший борщ.
Муха запуталась в тюли мятой.

За стенкой хмельной скандал
про мать-
перемать-и-просукуклаву,
провечно-буржуйский-мир-виноват.
Опять на работе
застряла мама...

И долбишь гаммы соседям
в бок,
терзаешь "Тетрадь для клавира" Баха.
На кой?
Друзья под окном зовут. И ждет
нас море...
Маслины пахнут...

Шелковица мажет сладостью рот.
Ладони грязно-сиренево
липнут.
А солнце, зараза, слепит и жжет!
Чайки таранят
прибоя брызги...

Ныряешь всласть, чтоб зубам -
стучать!
И песок раскаленный пустит согреться.
Да, это просто мой личный
рай...
Застрявший в памяти
в файле "детство".

Моим был лишь забывчивый грифон
из чугуна в арахисовом парке:
на фото – только я и только он,
мне – пять, ему – четыреста. Подарка
я ждал тогда от каждой из ветвей
над местом развернувшегося детства.
И веселей, и строже, и больней
пристроилось пространственно соседство
из осознаний плотностей поры,
изведавшей замедленную радость.
Бульвары, фотографии, дворы
за гаражом разрушенным остались.
И, подпирая сочетаньем снов
оставшуюся неизменной душу,
я в перечне не выключенных снов
ни строчки исключений не нарушу.

Полукруглая арка
у входа на пляж «Ланжерон».
Жарко, жарко.
Аккордеон.

Запах юга, волны,
неустанной в своей теплоте.
Мы вольны.
Мы не эти, а те.

Освежающи лики
на тропах и просто вдали.
Исцеляющи блики
солёной воды.

Жизнь до школы.
И рядом свои затевают пиры
вкруг акации пчёлы,
сахаристы, быстры.

И те же голоса. И то же своеволье.
Распахнутых окон печатный силуэт.
Знакомые дома. Знакомое подворье,
Оставившее в долг запомнившийся след.

И пыльный балаган.
И пыльные предместья.
Над охристым песком – немеряная синь.
Избитые слова. Избитые известья.
Неутомимый гам и торг – куда ни кинь.

Неповторимый шарм.
Неповторимый лепет.
Над каруселью лжи – другая карусель.
Сокрытый в чаще звон.
Сокрытый в пене трепет.
И жгучих глаз твоих смеющаяся щель.

В краю, где с высверком гроза
вдруг повышает голос вдвое
и глаз ночная бирюза
глядит на небо грозовое,

в краю, где воздух тих и чист,
ты видишь в сновиденьях ранних
протянутый с балкона лист
в узорах бога филигранных.

В столице южной белы тополя,
а белоснежная бумага изомерна
и мягкотела. Лучше здесь земля
и меньше блюдо Олоферна.

Здесь бог плывёт на лодочке иной,
чем тот, кто шествует вверху
над облаками,
бывая часто весь и только мой,
и не над тополями.

Назначить обыск могут в полночь здесь,
а после познакомиться в постели...
Здесь торжествует вишенная весть
и всё не так, как в самом деле.

Здесь дважды два бывает часто пять,
а четырём здесь возвращают прочность,
когда пора как будто бы кончать
и ратовать за точность.