Сплошным, нерушимым строем,
на пике судьбы и фарта,
стояли стальной бронею
сыны величайшей Спарты.

Сквозь запах мочи и пота,
по тверди гниющей плоти,
шагали, держа ворота,
скрепленные галипотом.

Приклеенные навечно
в единую твердь металла.
А были небезупречны.
И просто их было мало

для тучи жестоких персов.
Но крепко щиты сжимая,
моля о поддержке Зевса,
хранили ворота рая.

Но даже гора не вечна,
спадает в каменоломни.
Просил Леонид в конечном:
пусть люди всего лишь помнят.

Минуют века, эпохи.
Скажите жующим туристам,
что были они, как Боги!
Их было всего лишь триста...

Снова ты? Ах, дворняга рыжая.
Нарядилась приятной глазу!
Оголяешься по-бесстыжему.
Пунктуальная ты, зараза.

Что стучишь снова в окна каплями?
Не впущу! Не скули ветрами.
Не шуми ты каштана лапами,
и не меряй мой дом шагами.

Заявилась? Опять растрёпанна?
Тучи хмурые вновь нагнала.
Раскидала свой плащ заштопанный,
и завыла романс сначала.

Ах, бродяга ты беспризорная,
бесшабашная ты пацанка!
Распахнула глаза озёрные.
Что ты ластишься, хулиганка?

Что ты нежишься, притворюха?
Я не верю твоим обманам.
И не буду я гладить брюхо,
не виляй ты хвостом тумана.

И не вой за окном печально,
и в истерике зря не бейся.
Не тебя я теперь встречала.
Коль пришла, заходи уж, погрейся...

Стояла крепость веками,
менялись только знамёна.
И вместо зорких дозорных
бдит со стены объектив.

И над воротами факел
был заменён на неоны.
Былых времён лихолетье
и темноту покорив.

Чередовались столетья,
листвой мелькая. А травы
свои владенья асфальту,
смирившись, сдали в бою.

И феодал современный
коня с решетчатой мордой
загонит в стойло на кафель,
прибив эфира волну.

Стояла крепость веками,
менялись только знамёна.
Росли антенны на крыше,
росло каналов число.

Чередовались столетья,
листвой мелькая. А нравы
людские грани позиций
меняли проще всего...

Запах...
Коммунально-соленый. Общий.
Жарено-рыбно-самогоно-матный...
Примус греет соседский
прокисший борщ.
Муха запуталась в тюли мятой.

За стенкой хмельной скандал
про мать-
перемать-и-просукуклаву,
провечно-буржуйский-мир-виноват.
Опять на работе
застряла мама...

И долбишь гаммы соседям
в бок,
терзаешь "Тетрадь для клавира" Баха.
На кой?
Друзья под окном зовут. И ждет
нас море...
Маслины пахнут...

Шелковица мажет сладостью рот.
Ладони грязно-сиренево
липнут.
А солнце, зараза, слепит и жжет!
Чайки таранят
прибоя брызги...

Ныряешь всласть, чтоб зубам -
стучать!
И песок раскаленный пустит согреться.
Да, это просто мой личный
рай...
Застрявший в памяти
в файле "детство".

Сборник "Калейдоскоп фантазий"



Уже отошла ото сна
природа, взбодрённая солнцем.
И пёстрая кошка-весна
мурлыча, ласкает потомство.

У неба распорото дно,
и бесится ливень весенний.
А кошка лелеет теплом
и пестит свои порождения,

которые быстро растут,
в любви развиваясь по праву.
Сады утопают в цвету.
А мягкие, буйные травы

насытились солнцем сполна,
богатые сочною краской.
И нежится кошка-весна,
мурлыча счастливые сказки...

На усталость умножены будни и даты.
Пояса часовые жуют циферблаты,
вновь штормует ныряющий нос.

Ужин в спешке и снова пропущенный завтрак.
План прилечь, утонувший в промокшем закате,
тянет нервов натянутый трос.

Вновь надежда на отдых на леер повисла.
И поток надоедливых офисных писем
подытожит натруженый день.

Весть из дома разбавит рутинную ношу.
Детектив обреченно, неначатый брошен.
Не до книг, не до фильмов. Мигрень.

И промокший комбез на спине прилипает.
Бункеровка под крик надоедливых чаек,
и на вахте опять не присесть.

Переходы, заходы, маневры, простои.
И ветра лупят в бок на соленых просторах,
где под килем тех футов не счесть...

Моим был лишь забывчивый грифон
из чугуна в арахисовом парке:
на фото – только я и только он,
мне – пять, ему – четыреста. Подарка
я ждал тогда от каждой из ветвей
над местом развернувшегося детства.
И веселей, и строже, и больней
пристроилось пространственно соседство
из осознаний плотностей поры,
изведавшей замедленную радость.
Бульвары, фотографии, дворы
за гаражом разрушенным остались.
И, подпирая сочетаньем снов
оставшуюся неизменной душу,
я в перечне не выключенных снов
ни строчки исключений не нарушу.

В краю, где с высверком гроза
вдруг повышает голос вдвое
и глаз ночная бирюза
глядит на небо грозовое,

в краю, где воздух тих и чист,
ты видишь в сновиденьях ранних
протянутый с балкона лист
в узорах бога филигранных.

В столице южной белы тополя,
а белоснежная бумага изомерна
и мягкотела. Лучше здесь земля
и меньше блюдо Олоферна.

Здесь бог плывёт на лодочке иной,
чем тот, кто шествует вверху
над облаками,
бывая часто весь и только мой,
и не над тополями.

Назначить обыск могут в полночь здесь,
а после познакомиться в постели...
Здесь торжествует вишенная весть
и всё не так, как в самом деле.

Здесь дважды два бывает часто пять,
а четырём здесь возвращают прочность,
когда пора как будто бы кончать
и ратовать за точность.

Из камня сырного с ракушкой
ты, на виду у катакомб,
царевной-женщиной-лягушкой,
всем подарила свой апломб.

Ты вся разбег и вся участье
в торговле счастьем в два крыла,
сюжетами из самовластья
и тарантеллами ковра.

Любовью и своим тимпаном
так выложила свой костёр,
что мотыльки в бреду туманном
в тебе сгорают до сих пор.

Здесь воздух при поддержке света
свой запах берегу отдал,
в который плоть твоя одета
и где сам чёрт тебя качал.

Всяк жив внутри твоей легенды
и отпирает свой засов,
когда одесские календы
играют ласточками снов.

И нет конца твоим основам,
твоим рассветам и ночам,
ни старым, ни безбрежным новым,
в чём и расписываюсь сам.